Мы никогда не забудем
Я хочу рассказать вам о настоящем мужестве. Нет не о громких подвигах и общепризнанных героях, а об обычной сельской женщине, которая просто не могла поступить иначе.
Валюш! Ты дома? — раздался под окном голос соседки.
— Дома, заходи, там открыто, — откликнулась я. Катерина вошла в кухню:
— Бог в помощь!
— Спасибо, — кивнула я. — Вареники будешь лепить?
— Пельмени, — ответила, не отрываясь.
— Хорошее дело — пельмешечки, — одобрила соседка и посоветовала: — Ты в фарш немного молока хлюпни для сочности.
— Знаю, не первый год замужем, — улыбнулась я. Катерина села на табурет и отерла лоб ладонью:
— Жарко…
— Говорят, с понедельника уже похолодает, и дожди начнутся, — поддержала я «светскую» беседу. — Может, компота холодненького хочешь, Катюша?
— Не откажусь.
— Возьми сама в холодильнике, а то у меня руки в муке. Гостья залпом осушила стакан, снова уселась возле стола и стала внимательно наблюдать, как я раскатываю тесто.
Мы с Катериной были ближайшими соседями, но не близкими подругами, поэтому если и заходили друг к другу, то в основном по делу. Судя по затянувшейся «прелюдии», Катя собиралась перехватить у меня денег. В этом не было ничего необычного или стыдного — трудно в одиночку растить двух детей на зарплату фельдшера. Я это прекрасно понимала и уже в уме прикидывала, какую сумму могу безболезненно ссудить ей на сей раз. Но ошиблась — соседка явилась не за деньгами, а за… информацией. Как бы, между прочим, она поинтересовалась:
— Это правда, что к тебе скоро из Америки гости приедут?
— Откуда ты знаешь? — искренне удивилась я, ведь о предстоящем визите знали только члены моей семьи.
— Мне Михайловна сказала, а ей самой — невестка Аня. Аня с Оксаной Слюсаренко вместе работают, а дочка Оксаны с твоей Наташенькой в одном классе учатся…
«Ясно, — подумала я. — Наташка сболтнула подруге, и пошла, гулять новость по селу. Сарафанное радио — такая безотказная штука, что любые нанотехнологии за пояс заткнет…»
— Так п-правда, что ли? — Катерина от любопытства даже слегка заикаться начала.
Обманывать не хотелось, да и какой в этом смысл, потому призналась честно:
— Правда.
— А кто такие? Откуда? Чего к тебе приезжают? — забросала соседка вопросами.
— Дальние родственники мужа… — мне все-таки пришлось соврать, потому что в противном случае мой рассказ затянулся бы на несколько часов, я не успела бы приготовить обед и Сережа с детьми остались бы голодными…
Маленькой я была страшной непоседой: как обезьяна, лазала по деревьям и заборам, играла с мальчишками в «войнушку» вечно ходила со сбитыми коленками и локтями. Не зря взрослые называли меня Юлой, Пацанкой и Шилом в попе! Утихомирить удавалось только бабушке. Нет, она не ругалась, не наказывала, и не ставила в угол на горох. Если видела, что я слишком уж расшалилась, выходила на крыльцо и звала: «Валюша, иди, будем фотографии смотреть…» Я тут же бросала все забавы и стремглав мчалась в дом.
Альбомов было много, фотографий — сотни. Бабушка не просто объясняла мне, кто изображен на том или ином снимке, а о каждом обязательно рассказывала какую-то историю — смешную, трогательную или страшную, но всегда захватывающе интересную. Только одна фотография — молодого черноволосого мужчины в старомодных очках — оставалась без комментариев. Но я все равно всякий раз спрашивала: «Кто это?» И бабушка неизменно отвечала: «Не знаю…»
— А почему ты ее не выбросишь? Зачем хранишь в нашем альбоме? — поинтересовалась я однажды.
— Любая фотография — это память, а память нельзя выбрасывать, даже чужую. Память — это человеческая жизнь, — таков был бабушкин ответ, который я запомнила навсегда. Разговор состоялся, когда мне исполнилось шесть, и только спустя почти десять лет бабушка приоткрыла завесу тайны снимка. Нет, она мне не лгала тогда, она действительно не знала, что за мужчина изображен на нем, но знала, как это фото попало в наш дом.
Я училась в седьмом классе, и нам в школе ко Дню Победы дали задание: расспросить родственников и соседей о Великой Отечественной войне, а потом на основе самого героического рассказа написать сочинение. Первым делом «подъехала» к бабуле:
— Ба, ты войну хорошо помнишь?
— И хотелось бы забыть, а не получается, — вздохнула она.
— Расскажи!
— Да я ведь на фронте не была.
— Почему? Не взяли?
— И не просилась. В сорок первом твоей маме пять лет исполнилось, а ее братикам Саше и Паше всего по два годика было. На кого бы я их оставила?
— Все равно расскажи!
Бабушка долго молчала, вглядываясь в мое лицо, словно размышляла, достаточно ли я взрослая, пойму ли… Наконец кивнула и начала рассказывать.
— Как только объявили по радио, что на нас немец напал, твой дед Федор сразу стал собираться в районный центр, где находился военкомат. На прощание сказал: «Не плачь, Клава, это ненадолго. Прогоним фашиста, и вернусь. Не бойся, сюда мы его точно не пустим. Береги детей!» Потом обнял, поцеловал и уехал. В июле и августе получила от Феди несколько писем, а в сентябре… В сентябре в наше село вошли немцы. На здании, где раньше был поселковый совет, появились вывеска «Комендатура» и флаг со свастикой, а на площади перед ним — деревянный помост с тремя виселицами. Из черных раструбов уличных радиоточек вместо голоса диктора Левитана, сообщавшего сводки с фронтов, зазвучали бравурные марши и лающая немецкая речь. На второй день оккупации всем местным жителям велели явиться к комендатуре. Собралось больше тысячи человек — до войны наше село тоже было большим! На крыльцо вышел офицер — очевидно, комендант. С двух сторон от него стояли солдаты с автоматами. Переводил речь офицера Тимофей Ильич — наш местный учитель немецкого языка. Он был с белой повязкой полицая на рукаве.
Комендант объявил, что с сегодняшнего дня в селе вводится комендантский час, и каждый, кого заметят на улицах после восьми вечера без специального письменного разрешения, будет немедленно расстрелян. А завтра к восьми утра на площадь должны явиться все без исключения лица еврейской национальности — для отбытия в другое место жительства. При себе им следует иметь документы и ручную кладь, но не более пяти килограммов на человека. За неисполнение приказа — расстрел. За укрывательство — казнь через повешенье. Затем комендант стал указывать на самых крупных и сильных с виду женщин:
— Du, du, du, du und du…
— Ты, ты, ты, ты и ты… — переводил Тимофей Ильич. — Выйти вперед. Вы направляетесь на земляные работы. Ваш труд будет оплачен продуктовым пайком.
Несколько человек выбрались из толпы. В их числе была и я. Выходя, успела шепнуть соседке, чтобы приглядела за детьми. Я не хотела работать на фашистов, но у меня не было выбора. В тот момент думала только о твоей маме и ее братиках. Под конвоем нас отвели за околицу и велел и вырыть большой ров — сказали, что противотанковый. Продукты нам действительно выдали: по банке тушенки и бруску маргарина. Я так обрадовалась этому царскому пайку, что даже забыла о кровавых водянках, которые натерла на ладонях о черенок лопаты.
На следующее утро на площадь стали сходиться еврейские семьи. В основном это были женщины, дети и старики, потому что почти все мужчины из села ушли на фронт. Всего собралось больше трехсот человек.
До сих пор я слушала бабушку, затаив дыхание, но тут не удержалась и ахнула:
— Так много?!
— До революции в Российской империи евреям, за редким исключением, не разрешалось проживать нигде, кроме так называемой черты оседлости. Наша Полтавская область как раз входила в эту территорию. После семнадцатого года черту оседлости отменили, но многие люди не захотели никуда переезжать с насиженных мест. Поэтому у нас в селе к началу войны и было так много евреев, — бабушка помолчала и продолжила: — В руках взрослые держали узелки и маленькие чемоданчики с самым ценным — они надеялись, что немцы действительно собираются их куда-то переселить. Евреев, подгоняя окриками «Шнель, юдише швайн!», погрузили в крытые грузовики и увезли. А спустя два часа жителей села снова согнали на площадь — мы должны были убедиться, что немцы слов на ветер не бросают. На помост, где стояли виселицы, с трудом вскарабкались избитые до полусмерти Лидия Прохорчук и ее муж Петро (мы с ними жили на одной улице). На груди стариков болтались таблички «Они укрывали евреев». Их сын был женат на еврейке Аде, и Прохорчуки спрятали у себя в сарае невестку и троих внуков.
— А что с ними стало? С Адой и ее детьми? — снова не удержалась я от вопроса.
— Расстреляли. Прямо там, в сарае. Младшему из мальчиков было всего девять месяцев. А стариков повесили, и людям запретили в течение трех дней вынимать их тела из петли. В тот же день в мой дом постучали — явился староста и сказал: «Клавдия, собирайся». Я обмерла от страха: «Куда?» «За кудыкину гору, — усмехнулся Тимофей Ильич. — И лопату прихватить не забудь, снова копать придется».
И опять большак, ведущий за околицу. По дороге я думала, что сегодня получу за работу. Хорошо бы дали немного чаю и сахару… Нас привели к тому самому «противотанковому рву», что мы выкопали накануне. Я ахнула. Весь ров доверху был забит… мертвыми телами евреев, которых увезли из села утром. Так вот какое новое «место жительства» было им уготовано…
— Закапывайте, — коротко приказал староста. Я и другие женщины застыли, потрясенные жуткой картиной. И только автоматная очередь, выпущенная в воздух, вывела нас из состояния ступора.
Меня поставили последней на правый конец рва. «Не смотри!» — мысленно приказала себе, вонзая лопату в рыхлую землю. И все равно посмотрела. В полуметре от меня, поверх груды трупов лежал мальчик лет пяти с широко раскрытыми глазами. Его кожа, как и у остальных мертвецов, была серо-голубой, но глаза показались мне живыми! «Померещилось», — решила я, но в этот момент ребенок чуть шевельнул ручкой. Я быстро оглянулась. Охранники стояли далеко, до односельчанки, орудующей лопатой слева, было не меньше двадцати метров.
— Если слышишь меня, моргни, — прошептала я.
И ты представляешь, ребенок моргнул! Длинными пушистыми, как у девочки, ресницами.
— Слушай внимательно, — продолжала шептать, стараясь не разжимать губ. — Я тебя буду закапывать последним, лицо только припорошу землей, чтобы ты мог дышать. А ночью вернусь и заберу. Понял?
Он снова моргнул… — бабушка помолчала, а потом тихо добавила, глядя поверх моей головы: — Сколько жить буду, не смогу забыть того страшного дня. Столько лет прошло, а мне этот ров до сих пор снится.
— А что было дальше? — поторопила я ее.
— В тот раз нам снова дали паек — по банке немецкого сгущенного молока, но предупредили: если проговоримся кому-то, на какой работе были, — расстреляют всю семью.
Дети, осоловевшие от непривычно плотного ужина (каша с тушенкой), быстро уснули. Я легла, не раздеваясь. Лунный свет освещал циферблат настенных ходиков. Мне казалось, что стрелки вообще остановились. Но время, хоть и безумно медленно, все-таки шло. Десять часов, одиннадцать, двенадцать… Рано… Рано… Рано! Час ночи, половина второго, два, половина третьего… Вот теперь пора!
Я тихонько выскользнула из хаты и стала огородами пробираться к братской могиле евреев.
— И ты не боялась?
— Очень боялась. От страха ноги подкашивались. Понимала: если меня заметят и убьют, то трое моих детей тоже погибнут. И еще один еврейский мальчик, похороненный заживо…
Ребенок был еще жив, но от переохлаждения у него отнялись ножки — идти самостоятельно не мог. Пришлось нести его на руках. Началась гроза. Буквально за несколько минут мы вымокли до нитки. Молнии ярко освещали все вокруг. «Вот сейчас патрульные заметят меня и полоснут автоматной очередью», — думала я с нарастающим ужасом. Но ливень разогнал немцев по теплым хатам, и я благополучно добралась до дома. Быстро стащила с ребенка мокрую одежду, взамен достала сухую: шерстяное платье твоей мамы, ее чулки, рейтузы и телогрейку мужа.
— Тебя как зовут-то? — спросила у мальчика.
— Мойша.
— Ладно, я буду звать тебя Мишей. Полезай, — велела шепотом, осторожно открывая крышку погреба. — И сиди там тихо, как мышка. Нет, мыши пищат… Ты должен сидеть тихо, как рыба. Иначе все погибнем. Понял? Малыш кивнул и послушно шагнул к люку. — Нет, подожди пару минут… — я снесла в погреб ворох старого тряпья, пустое ведро, кувшин с водой, миску с кашей и несколько ломтей хлеба. Затем помогла Мише спуститься вниз, устроила ему на полке что-то вроде постели. Предупредила: — Сразу все не ешь — живот разболится. Ходить по нужде будешь в ведро. Если услышишь мужской голос, замри и не дыши. Поднявшись, прикрыла крышку люка вязаным ковриком, а сверху поставила стол, который раньше стоял в углу комнаты. Одежду мальчика сожгла. Но прежде чем бросить ее в печку, проверила карманы. В одном из них нашла фотографию молодого мужчины в очках.
То, что у нас в подполе появился жилец, держала от детей в секрете. Они ведь совсем маленькими еще были, могли ненароком проболтаться. Поэтому в погреб спускалась только глухой ночью, убедившись, что Люба, Саша и Паша крепко спят, а вокруг дома никто не бродит. Приносила Мише еды, опорожняла ведро. А потом снова оставляла на сутки одного. Понимала, что для пятилетнего ребенка такая жизнь невыносима, но это была жизнь.
Фотокарточку сначала хотела сжечь, но рука не поднялась. Сунула карточку в какую-то книжку, а потом надолго забыла о ней — не до того было.
Последнее слово бабушка произнесла с особой интонацией. Замолчала, тяжело вздохнула и продолжила:
— Так прошло два года.
— Сколько?! — не поверила я своим ушам. — Ты, наверное, хотела сказать «два месяца»?
— Ровно два года… — повторила бабушка задумчиво. — В сентябре сорок третьего я заболела. Градусника не было, но думаю, температура была за сорок. Периодически теряла сознание, а когда приходила в себя, умоляла детей не подходить ко мне близко — боялась заразить. За Мишу сильно переживала — уже третий день он сидел в подвале голодный, а у меня не было сил подняться с кровати и отнести ему еду. Двадцать третьего числа на крыльце послышались шаги, и в дом ураганом влетела соседка Вера:
— Клава! Ты что разлеглась? — закричала она. — Вставай! Немцы ушли! Драпанули, сволочи! Утром проснулись мы, а в селе ни одного фрица! Ой… Да ты, никак, вся горишь? Простудилась? Самогонка осталась? Давай разотру… — Вера откинула кожух и одеяло, которыми я была укрыта, и испуганно попятилась. — Господи Иисусе! У тебя ж сыпняк!!!
Перед тем как снова потерять сознание, я, слава Богу, успела попросить соседку, чтобы та позаботилась о моих детях и выпустила Мишу из подпола.
Очнулась уже в госпитале. Больше двух месяцев находилась между жизнью и смертью, но все-таки выкарабкалась. В декабре с остриженной наголо головой, худая, как мощи, вернулась в родное село. В доме было пусто. Бросилась к Вере. Та сказала, что мои дети тоже заболели, и их отправили в Полтаву. На мой вопрос о Мише соседка кивнула:
— А я, грешным делом, вначале подумала, что у тебя горячечный бред. Какой еще Миша? Но в подпол на всякий случай заглянула. А там — жиденок. Ты его, что ли, всю оккупацию прятала? Ну, Клавка, даешь! Этот пацанчик вроде здоровым был, но уж очень слабеньким. Я его тоже вместе с твоими в санитарный эшелон посадила — пусть в городе подлечат…
Двое суток я добиралась до Полтавы. Там меня ждала страшная новость: мои мальчики умерли от тифа. А Любаша — твоя мама — слава Богу, выжила. Миши в больнице не отказалось — врачи сказали, что его отправили в детдом. Я искала мальчишку — и тогда, в сорок третьем, и после войны, но так и не нашла.
— Вот это да, бабушка! А можно я о твоем подвиге напишу сочинение? — спросила я.
— Да ну, глупости! — отмахнулась бабушка. — Ты лучше напиши об отце Полины Михайловны. Это ничего, что ему уже девяносто три и слепой совсем… Память у старика — молодой позавидует. Он всю войну прошел, Берлин брал. Вот кто настоящий герой!
Этот разговор состоялся в апреле 1980 года, а спустя два года бабули не стало. Я позже маму не раз пыталась расспрашивать о еврейском мальчике, который два года оккупации жил у нас в погребе, но она знала только то, что рассказывать бабушка, сама же Мишу совсем не помнила.
В мае умерла и мамочка. Не болела совсем, просто заснула и не проснулась. К годовщине смерти мы с мужем собрались поставить на ее могиле памятник. Я попросила дочку помочь мне выбрать фотографию. Стали вместе листать альбомы, и…
— А кто это? — ткнула пятнадцатилетняя Наташа пальцем в снимок молодого мужчины в старомодных очках.
Ну, я и поведала ей историю появления этого фото в нашем доме. И разнеслась весть по селу. А два месяца спустя… Я готовила обед, когда в кухню влетела дочка с горящими от возбуждения глазами:
— Мама! Помнишь, ты мне рассказывала о том, как моя прабабушка еврейского мальчика в войну прятала? Я об этом в социальной сети написала, а сегодня мне пришло сообщение от мистера Полтавского из Бостона! Он пишет, что все полностью совпадает с эпизодами его биографии, просит сообщить название нашего села и разрешения приехать.
— Как зовут американца?
— Моисей Соломонович. Ему сейчас семьдесят восемь лет.
— Моисей… Мойша… — пробормотала я. — Все сходится: и имя, и возраст… Передай, что мы ждем его в гости.
Пятого августа к нашему дому подкатил микроавтобус. Из него стали выходить люди. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Семь человек?! Такой большой делегации я никак не ожидала. Выбежала навстречу гостям и, стыдясь своего жуткого произношения, выдала на английском заранее подготовленную фразу: Hello. Wfelcome to Ukraine. My name is Wentina.
— Мы все говорим по-русски, — с сильным акцентом произнес старший из прибывших — тучный седой мужчина. — Здравствуйте, Валя, — он крепко обнял меня. — Надеюсь, не слишком сердитесь, что я приехал не один, а вместе с семьей. Это мой сын Марк и невестка Энн. Это — дочь Клавдия и зять Натан. А это внучки — Сара и Джессика.
Американцы по очереди подходили, обнимали и горячо благодарили меня. Я от смущения была готова сквозь землю провалиться — они вели себя так, словно это я, а не бабушка, прятала в войну у себя еврейского мальчика. С трудом взяв себя в руки, представила своих близких:
— Познакомьтесь: это мой муж Сергей, а это наши дети — Тарас и Наташа, — и продолжила: — Пожалуйте в дом. Надеюсь, вы не откажитесь с нами пообедать.
Гости гуськом потянулись за мной, но Моисей Соломонович не двинулся с места. Я проследила за направлением его взгляда.
…Восемнадцать лет назад, сразу после рождения сына, мы с мужем построили новый просторный дом. А старый сначала собирались снести, но потом решили, что можно подлатать и использовать в качестве флигеля. Именно на него сейчас и смотрел мистер Полтавский.
— Это здесь, — тихо сказал он. — Валя, не сердитесь, но давайте немного повременим с обедом. Я хочу. Я должен… — недоговорив, старик направился к крыльцу флигеля.
Пройдя в большую из двух комнат, остановился посередине, повторил: «Это здесь», после чего, кряхтя, наклонился, отодвинул ковровую дорожку и дрожащей рукой взялся за ржавое кольцо.
— Давайте помогу! — бросилась я к нему, но Моисей Соломонович покачал головой:
— Я сам.
Кряхтя от натуги, Полтавский откинул тяжелую крышку люка.
— Осторожно! — воскликнула я. — Там лестница шаткая.
— Ничего, ничего… — пробормотал старик и стал медленно спускаться. Я вслед за ним полезла в погреб, а остальные столпились наверху.
В погребе Полтавский вдруг тяжело опустился на колени, погладил пыльную полку, на которой стояли банки с консервацией, и что-то беззвучно зашептал. По движению губ я смогла разобрать только пару слов: «Два года… два года… два года…»
Наконец он поднялся и обернулся ко мне.
— Ваша бабушка была святой женщиной… Святой, понимаете!— с чувством произнес он.— Я назвал свою дочь в ее честь. Мы можем съездить на ее могилу?
— Да, конечно, обязательно, — произнесла я взволнованно.
— Но сначала я хотел бы побывать там, где… — кадык на шее старика дернулся, от душивших его слез Моисей Соломонович не смог закончить фразу, но я и так поняла, что он хотел сказать. Просит, чтобы проводила на то место, где были расстреляны его близкие и еще триста евреев нашего села.
— Да, — кивнула я. — Сходим. Только останков там нет — сразу после войны их перезахоронили на местном кладбище. Это совсем недалеко — чуть больше километра отсюда. И бабушка моя там лежит… Можем прямо сейчас пойти. Наверное, в больших городах все иначе. Но село есть село.
Когда мы подошли к кладбищу, нас сопровождала внушительная шумная толпа односельчан. Однако к гранитному обелиску все подошли в молчании. Рядом с ним на постаменте стояла сделанная из металла менора, в верхней части обелиска была высечена шестиугольная звезда, а ниже шли фамилии евреев, расстрелянных в сентябре сорок первого.
— Штерн А. И…. Штерн Б. С…. Штерн М. С…. — медленно прочитал Моисей Соломонович. — Штерн Анна Израилевна — моя мама. Б. С. — старшая сестра Берта. А Штерн М. С. — я. Фамилию Полтавский мне дали в детдоме.
Моя Наташка нагнулась и опустила на надгробие огромную охапку разноцветных астр. Молодчина — догадалась срезать и прихватить с собой цветы. Клавдия, дочь Моисея, тоже возложила к обелиску цветы — привезенные с собой крупные красные розы. Второй букет она бережно положила на могилу моей бабушки. Потом был обед. Сергей еще вчера подсмеивался надо мной, мол, наготовила, как на роту солдат. Но теперь выяснилось, что не зря я почти сутки у плиты простояла. Угощала гостей наваристым борщом с пампушками, кручениками, варениками с картошкой и грибами, а на десерт творожником и домашним вареньем.
— Очень вкусно, — похвалила мою стряпню Джессика.
— Вкусно, — согласно кивнул глава большого американского семейства. — Знаете, Валя, ваша бабушка однажды принесла мне большой кусок чего-то ярко-оранжевого и восхитительно сладкого. Я спросил тетю Клаву, что это. Она ответила, что ей удалось раздобыть немного пшеничной муки и к празднику испечь морковный пирог. Это было 1 мая сорок второго. Ничего вкуснее того пирога я в своей жизни не ел… — Моисей Соломонович помолчал, затем хлопнул себя ладонью по лбу. — Чуть не забыл! Марк, а подарки?! Сын старика сходил к микроавтобусу и принес чемодан с заморскими сувенирами.
Я достала из ящика комода свой презент.
— Вот, — протянула я Моисею старинный рушник. — Это моя бабушка Клава вышивала.
Старик вдруг закрыл рушником лицо:
— Извините ради Бога, что все время плачу. Не могу сдержаться, — глухо произнес он.
— Ничего, я понимаю…
— Валя, мы хотим отблагодарить вашу семью за… за то, что… мы есть. Я — состоятельный человек, мой сын — адвокат, дочь — врач, зять — ювелир. Везти через границу большую сумму денег невозможно, но если вы сообщите ваш банковский счет…
— Нет, — покачала я головой. — Мы люди небогатые, но денег от вас не возьмем. Да и нет у нас никакого банковского счета.
— Тогда, может, позволите сделать инвестицию в будущее ваших детей? — задал вопрос Моисей Соломонович.
— В каком смысле?!
Гость повернулся к моему сыну:
— Тарас, какое у вас образование?
— В прошлом году окончил сельскохозяйственный техникум.
— Я с радостью оплачу вашу учебу в Бостонском университете. А жить сможете у нас на правах члена семьи.
— Мама, папа… — Тарас растерянно переводил просящий взгляд с меня на Сергея.
— Мы поговорим об этом позже, — твердо произнесла я, такой серьезный вопрос нельзя было решать с кондачка.
Марк взглянул на часы:
— Папа, нам пора…
— Извините, у нас ночью вылет, а нам еще до Харькова доехать нужно, машину сдать, пройти регистрацию на самолет, — объяснила нам Клавдия.
Гости стали сердечно прощаться. Они уже садились в микроавтобус, когда я закричала: «Подождите!» и метнулась в дом. Запыхавшись от быстрого бега, через пару минут вернулась к машине:
— Вот, — протянула Моисею фотографию молодого мужчины в очках. — Этот снимок бабушка Клава нашла тогда в вашей одежде.
— Это мой папа… Он в первый день войны ушел на фронт.
— Как и мой дед Федор.
У старика снова увлажнились глаза. Он стиснул мою руку и дрогнувшим голосом прошептал:
— Мы никогда не забудем…
— Мы — тоже, тихо ответила я.
Жанна Свет
© fito-store.ru